Именно в России впервые лицом к лицу столкнулись две самых великих надежды, две величайших религии современности - той, что была воплощена Христом, и той, чьим символом стал Маркс. Местом столкновения - а не академического диалога - была христианская земля, уже слышавшая освободительный голос Христа, но имевшая церковный институт, находящийся, по словам Достоевского, в "состоянии бездействия". Индивидуальное личностное различение духов всегда было удивительным по проникновению у православных духовных лиц, но оно катастрофически отсутствовало относительно человека социального, социальной ткани и сложных общественных структур, созданных человеком и подчинивших его себе. Молчание института Церкви, однако, нарушалось пророческим голосом религиозных мыслителей, многие из которых были "блудными сыновьями", вернувшимися в "отчий дом" после долгих поисков слова жизни, призванного освещать все стороны действительности, в том числе социальную и политическую.

Потрясения XX века в Европе привели к тому, что для России и большинства стран православной традиции, имевших опыт капитализма в значительно меньшей степени, чем Западная Европа, спор по социальному вопросу стал спором с марксизмом, спором глубоким и экзистенциальным, очень отличающимся от диалога между марксистами и христианами других стран мира.

Чтобы разобраться в нашей теме, следует принять во внимание и другое обстоятельство: марксизм воплотился в этой стране в тот исторический момент, когда в обществе проявилось страстное стремление к другому воплощению - воплощению полноты христианства, воплощению Святого Духа, являющему наконец "истину плоти" и "истину земли", как говорили в кругу Розанова и Мережковского - властителя умов интеллигенции. Причем речь всегда шла о чем-то гораздо более важном, чем просто "христианский социализм". Подразумевался новый аспект христианства - социальный, новый образ духа Церкви и ее созидательного деяния.

Православие в гораздо меньшей степени влияло на ход истории, чем западное христианство. В нем и до сих пор заключен очень большой потенциал, пока не нашедший своего воплощения. И в этом одна из его великих возможностей.

Быть может, оно сумеет, как уповали некоторые великие умы, через свое возрождение и очищение сказать современному человеку слово жизни о "Таинстве Хлеба" в его связи с "Таинством братотворения".

Прежде всего сравним способ восприятия действительности, попытку размышления над социальной ролью христианства и неким "социальным учением" Церкви, обнаруживаемым у русских мыслителей, с восприятием католиков и протестантов. Существенно важно отметить ярко выраженную идею соборности, из существования которой вытекает определенное социальное содержание христианства, в частности, у славянофилов. Для других (Соловьева, Карташева) основная идея - догматическая: двойная природа Христа и догмат Халкедонского собора. Для третьих (Булгакова) именно христианская космология позволяет установить связь Бога с Его творением и утвердить конкретные отношения между миром и человеком, чья миссия - справедливо обустроить этот мир.

Начиная с 30-х годов нашего века появляется некоторая разница в подходе между теми, кто разрабатывает христианское социальное учение на Западе, и русскими религиозными мыслителями в их одновременно постреволюционной, постмарксистской и посткапиталистической перспективе. Этот последний аспект ярко выражен у Бердяева, Булгакова, Степуна, Федотова, матери Марии Скобцовой и достаточно ясен у Сергея Левицкого, Ильина, Петра Струве, Франка и Вышеславцева, чья последняя книга посвящена кризису индустриальной культуры. Эта тройная перспектива явно присутствует у духовных наследников Блуа и Пеги, к числу которых в первую очередь можно отнести Маритэна, Мунье и движение "Дух". Возможное сближение и сходство с христианской и общественной русской мыслью нашей эпохи возникают особенно определенно при сравнении с этим духовным направлением.

Православная Церковь и социально-экономический вопрос. Сергий Булгаков

Отчетливо выраженный эсхатологизм православия, неослабевающее ожидание конца мира и Второго Пришествия, безразличие к земным делам, отсутствие, за некоторым исключением, рационалистической схоластики на Востоке и, в частности, в русском православии, сосредоточение догматического учения на литургической жизни, вневременность иконы - все это существует в православии и происходит из бесспорной истины древней Церкви. Признавая этот факт, следует, однако, осознать, что, даже живя духом неделимой Церкви, нельзя довольствоваться ее имитацией.

Бердяев любил напомнить, что Отцы Церкви были пылкими христианами, наиболее творческими людьми своего времени, поэтому те, кто, будучи безразличен к их творческим поискам, только ссылается на них, имеют меньше права цитировать их, чем кто-либо другой.

Фигура Сергия Булгакова занимает одно из центральных мест как в богословском и философском плане, так и в вопросе, который мы пытаемся здесь рассмотреть.

В этом мыслителе самая "прогрессистская" экономическая наука -если можно так выразиться - встречается с богословием, философией и мистическим видением.

Бывший профессор политэкономии Московского университета, русский марксист времен зарождения марксизма, он хорошо знает, о чем говорит, используя термины и социально-экономические понятия, непривычные для православия. Еще и сегодня его вклад в этот спор бесценен (1) .

Первоначально инструментом его поисков в области экономических наук служила марксистская ("объективная") методология. Но научные требования очень скоро выявили недостаточность этой методологии для полного понимания всей сложности экономической действительности. Это подвигло его на поиски онтологических корней экономики, и он нашел -гораздо раньше Тейяра де Шардена - вселенское воздействие на человеческую и социально-экономическую реальность. И тогда же, особенно после встречи с Павлом Флоренским, он углубляет свое интуитивное понимание Божественной Мудрости, Софии.

Возможно мы уже не помним об этом, но невероятное развитие европейской экономики и в целом динамизм Запада стали возможны только благодаря внутреннему освобождению человека, совершенному христианством. Одним из условий применения экономической энергии является восприятие естественного мира как совокупности благ и ценностей, а также признание того, что мир сущностно близок человеку. Из двух способов восприятия мира один - естественный, языческий: человек становится жертвой сил природы и обожествляет ее; другой - христианский: человек принимает мир как творение Божие, за которое он ответствен, но от которого не зависит. Таким образом, здесь имеет место антропология, а также - благодаря православному воспитанию - определенное внутреннее аскетическое отношение в широком смысле этого слова. Схема "первичного накопления" экономической энергии через аскетический труд применима ко всему христианскому миру - и к Востоку, и к Западу. Homo economicus в христианстве определяется своей верой. То есть тем, что свыше, а не тем, что внизу. Это отношение определяет тип личности, осуществляющей определенную экономическую деятельность, какова бы ни была ее социальная функция.

"Никакой лозунг, будь он гуманистический или коммунистический, не может вытеснить эту этику труда. Коммунизм создает новое рабство для народа, поскольку труд в нем принудителен и свобода принадлежит лишь правящему классу или партии. В свою очередь экономическая наука учит нас тому, насколько рабский труд ниже труда свободного, даже со строго экономической точки зрения. Но свободу экономической деятельности и ее дисциплину дает только христианство" (2) .

Наконец, для разрешения социального вопроса в его современном виде у православия меньше исторического опыта, чем у западных Церквей: они очутились перед лицом уже развитого промышленного капитализма, тогда как православные страны оставались еще в состоянии натуральной экономики и господства сельского хозяйства. Но проблемы, поставленные в наши дни коммунизмом, принуждают Церковь к решению столь острого социального вопроса. Булгаков указывает на специфические черты православия, непосредственно с ним связанные.

1. Православие принимает иерархию, но не клерикализм; оно обладает духом соборности. Применительно к социальным отношениям, это то, что называют демократизмом. Конечно, соборность не есть демократия, но, как говорит Булгаков, отсутствие "князей Церкви" и церковного монарха - папы - делает ее более народной и благоприятствующей духу экономической демократии. Когда-то Достоевский говорил: "Православие - это наш русский социализм". Он хотел сказать, что в нем есть дух любви и социального равенства, которых не хватает атеистическому социализму. Православие было не только имперской религией, но и религией крестьян. И теперь, перестав быть имперским, оно все больше приближается к рабочему классу.

2. Что касается собственно социализма, то православие (как и все христианство) не может примириться с атеизмом, представляющим собой нечто вроде религии социализма. Связь между социализмом и антихристианским "антропотеизмом" имеет свои духовные и исторические причины.

Какова же христианская точка зрения на социализм? Относительно этого пока нет никаких доктринальных определений (4) , впрочем, в таких определениях нет никакой необходимости, поскольку это не догматическая проблема, а вопрос социальной этики. Однако, продолжает Булгаков, "православная традиция, труды Отцов Церкви (Василия Великого, св. Иоанна Златоуста и других) дают нам достаточные основания, чтобы принять социализм в самом общем смысле, т.е. как отрицание системы эксплуатации, спекуляции, накопительства. Православие не должно противостоять социализму, если последний признает индивидуальную свободу; даже наоборот: этот самый социализм есть исполнение заповеди любви в социальной жизни. Православная Церковь обладает достаточными силами, чтобы ответить на свое социальное призвание: она может озарить своим светом путь, которым идет человечество, пробудить его социальное сознание, возвестить благую весть всем труждающимся и обремененным"(5) .

Вместе с тем Булгаков поставил перед православной философией вопросы, которые по большей части стали предметом лишь богословского размышления. Например, имеет ли эта философия эсхатологический и всеобщий смысл кроме того, что сводится к добыванию хлеба насущного? Включены ли ее реальные действия в замысел спасения мира? Каково значение экономического и технического прогресса?

Замечательно согласие русских мыслителей, единодушно признающих в Николае Федорове - скромном библиотекаре и "неканонизированном святом" - того, кто в нашу эпоху произнес самое сильное слово - слово, наиболее близкое внутреннему динамизму Евангелия, касающееся этих вопросов и их характера - одновременно космического, антропологического и диалогового в самом высоком смысле". Потому что именно от интенсивности и качества наших "отношений" - между нами и всеми, кто предшествовал нам на этой земле - зависит в определенной мере наш ответ на призыв Христа и Воскресение.

Однако все это дело будущего, лежащего пока за пределами исторического горизонта. Поэтому в нынешний момент важно определить позицию православия в вопросе о существующих социальных классах и их взаимосвязях.

Для Булгакова "совершенно очевидно, что православие не может быть связано ни с одним из существующих классов (что хотели бы навязать ему "правые" и "левые"). Христианство превосходит ограниченные и эгоистические интересы классов. Православие также не может быть связано ни с одной экономической системой: эти системы постоянно сменяют друг друга. Но, говоря о нашем времени, можно определить два принципа, достаточно очевидных с этической и социальной точек зрения. Во-первых, православие не ополчается на частную собственность. Частная собственность - историческое установление, ее формы непрерывно меняются, равно как и социальная значимость: она не обладает формой, которая имела бы долговременную действительную ценность. Во-вторых, православие не может защищать капиталистическую систему, т.к. та основана на эксплуатации наемного труда; оно может лишь временно мириться с этой системой в силу ее заслуг в области высокой производительности труда и творческого поиска. Но здесь существуют бесспорные границы, и их нарушение нельзя оправдать. Христианство не может и не должно мириться ни с рабством негров, ни с эксплуатацией детского труда, которые имели место на начальном этапе капитализма. Впрочем, капитализм, как и частная собственность, непрестанно меняет свой исторический вид, вбирая в себя некоторые элементы социализма. Таким образом получается, что абстрактные категории капитализма и социализма, столь удобные для демагогии, становятся совершенно неприемлемыми, если рассмотреть их чуть глубже и прислушаться к голосу совести.

Есть только одна высшая ценность, в свете которой следует судить об экономических формах, - это индивидуальная свобода в правовой и экономической сфере. Поэтому наилучшей экономической формой - как бы она ни называлась и как бы ни сочетались в ней капитализм и социализм, частная собственность и общественная - является та, которая лучше всего обеспечивает для конкретной ситуации личную свободу , защищая ее от бедности и социального рабства. Вот почему позиция православия в вопросе об экономических формациях прежде всего принимает в расчет историю. Это область относительности средств; лишь цель здесь пребывает неизменной"(6) .

Вплоть до настоящего времени ни Русская Православная Церковь, ни какой-либо другой организм, могущий говорить от лица православия во вселенском плане, не дали "доктринального определения" природы социализма. Можно сказать, что он как социально-экономическое учение оказался вне поля догматических вопросов. В той мере, в какой социализм связан с активным антихристианством, возможное его осуждение - которого так часто требовали - могло относиться только к этому второму аспекту.

Протоиерей Сергий Булгаков (7) подчеркивает, однако, что Вселенская Православная Церковь с 1925 года de facto определила свою позицию по отношению к социальному вопросу, активно участвуя - под председательством Патриарха Фотия Александрийского - в Стокгольмской конференции.

После революции, несмотря на малое число русских религиозных философов, оставшихся в живых в СССР, свобода мысли в области социально-экономических проблем не прекратилась. Пример тому мы находим в молодом монахе-философе (его имя - насколько нам известно - не установлено), который в начале 30-ых годов доставил на Запад две рукописи - о ^религиозных основах политэкономии" и "экономике природы". Явное церковное происхождение автора и весь его подход обязывают нас упомянуть о нем в этой главе (8) . В последние двадцать лет наблюдается возобновление попыток исследования этой области, еще довольно слабых, с трудом восстанавливающих творческую преемственность с периодом до 1918 года и эмиграции. В заключение мы назовем несколько имен.

"Новый град". "Новоградцы"

В 1931 году, в Париже, вышел первый номер "Нового града" -русского журнала нового типа. Редакционная статья заканчивалась словами: "Мы не спрашиваем человека, во что он верит, но - какого он духа".

Особенностью духа "новоградцев" (сторонников "Нового града") было прежде всего то, что его учредители и главные сотрудники встретились друг с другом на пути покаяния за совершенные ошибки - как собственные, так и политических партий и течений, к которым они прежде принадлежали. Еще до взятия власти большевиками основатель "Нового Града" Илья Фондаминский-Бунаков, совершенно замечательный человек и видный член партии социалистов-революционеров (эсэров), почувствовал в революционном социализме беспредметный утопизм, беспочвенный атеизм и вместе с тем недостаток русских корней. Долгие поиски привели его к христианскому социализму. Он обратился к человеку высокой культуры -Федору Степуну, придерживавшемуся более или менее тех же взглядов и имевшему впоследствии немалое влияние в Германии. Третьим соредактором пригласили очень талантливого Георгия Федотова, который в свое время примыкал к левому крылу русской социал-демократии. Историк, считавшийся наряду с Карсавиным одним из лучших русских знатоков западного христианства, специалист в агиографии, профессор институтов св. Сергия в Париже и св. Владимира в Нью-Йорке, Федотов вместе с тем навсегда сохранил "левое" восприятие.

В начале века к раскаявшимся социал-революционерам вскоре присоединились религиозные мыслители и ученые, прозванные своими врагами "неоправославными". Они искали творческого соединения православия с наиболее острыми социальными проблемами.

Встреча социалистов этого типа с православными нового духа, через которых Церковь как бы каялась в своих грехах, оказалась чрезвычайно важной для дела "Нового Града". Благодаря ей одновременно были открыты социальная природа подлинного христианства и необходимость духовного углубления социализма (9) . Впервые по настоящему были услышаны некоторые высказывания Отцов Церкви. "Там, где царит ледяное "мое" и ледяное "твое", есть раздор; там, где люди владеют благами сообща, есть мир" (Иоанн Златоуст). "Когда богатый дает денег бедному, он только лишь возвращает ему то, что отобрал у него раньше". "Неизвестно, почему богатые приписывают самим себе все богатства, в то время как все рождаются нагими" и.т.д...

Третья группа, более малочисленная, была составлена из либералов прогрессистских тенденций. "Идеологическая платформа" движения, сформулированная Степуном, гласила: "За социализм, верующий в дух и любящий свободу".

"Новоградцы" увязали эту формулу с христианской культурой средних веков и гуманизмом Возрождения, с открытым социализмом, стремящимся к экономической системе, которая могла бы гарантировать каждому полное развитие его личности. Из этого естественно вытекает отказ от того, что они называли "триединой ложью": реакционного клерикализма, узкого либерализма, формально-юридического и лишенного идей, и социо-коммунизма, ненавидящего свободу.

Отстаивая идею пробуждения в культурной, политической и социальной жизни, Степун прекрасно понимал, что эта позиция может казаться сторонникам политического реализма совершенно утопичной. Дискуссии по этому поводу казались ему бесполезными и беспредметными. Нужно было просто надеяться, что сама жизнь откроет глаза на химерическую беспочвенность политического реализма и что если мир и находится сейчас на краю бездны, то это следствие близорукого реализма и деятельности политических реалистов, безусловно, умелых, но - без сердца.

Самое время понять, говорил он, что надежда перестроить Европу или установить мир в мире, исходя из взаимной борьбы национальных, экономических и социально-политических амбиций - это верх утопизма. Успех здесь возможен - если он вообще возможен - только в случае преодоления всякого персонального "я" - классового, расового или конфессионального. Единственный возможный лозунг, обращенный к жизни, - это евангельское "ты". На одном "я", нагом и одиноком, без конца утверждающем: "а ты - исчезни, изменись, умри", - невозможно ни создавать, ни строить что бы то ни было.

"Православное дело". Мать Мария Скобцова.

В Православной Церкви именно мать Мария впервые с необыкновенной ясностью и силой вгляделась в ту аскезу человеческих отношений, которая должна изнутри изменять ткань социальной структуры. В свете этой аскезы, чье весьма скромное место в "Добротолюбии" она вынуждена была отметить, она попыталась предпринять "коперникову революцию" относительно традиционной концепции православного монашества. На этой земле ее борьба и ее свидетельство закончились в 1945 году в лагере Равенсбрюк, где, как рассказывают ее товарищи, она пошла в газовую камеру вместо другого человека (10) . Ее социальное служение и монашеский идеал, который она собой воплощала, начали осуществляться -весьма скромно в рамках русской эмиграции - только благодаря помощи великого епископа, митрополита Парижского Евлогия, и деятельной дружбе о. Сергия Булгакова (ее духовного отца), Бердяева, Федотова, Мочульского, Фондаминского, о. Льва Жиллета, о. Дмитрия Клепинина, ее товарища по борьбе с выпавшими испытаниями, Федора Планова и некоторых других. Само название "Православное дело", данное ею, свидетельствует о преемственности идей Николая Федорова и его гениального замысла "Общего дела".

Если мы обратимся к одному из этих интереснейших текстов - "Второй Заповеди"(11) , то сможем уловить нечто из ее христианского и социального видения. Для матери Марии равно оправданы и необходимы личная любовь и усердный труд. В призвании христианина к социальному служению у нее нет никаких сомнений. Что же до образа этой деятельности, то неважно, индивидуальная она или социальная. Важно, чтобы его служение основывалось на любви к ближнему и не имело скрытой жажды карьеры или выгоды. При этих условиях все законно - от личной взаимопомощи до работы на государственном уровне.

Любовь к человеку попросту требует от нас в этой области аскетического служения его материальным нуждам, действенного и ответственного труда, ясного и несентиментального сознания: с одной стороны - наших собственных сил, с другой - подлинного блага человека. Правила аскезы здесь очень просты и чаще всего не дают почвы для мистического вдохновения, ограничиваясь прежде всего повседневным трудом и ответственностью. Но в них есть большая сила и великая истина, основанная на евангельском тексте о Страшном Суде, где Христос говорит находящимся одесную Его, что они посетили Его в темнице и в болезни, накормили, когда Он был голоден, одели, когда Он был наг. Он скажет это тем, кто так поступал как в области личной, так и в области социальной".

"Нам, русским православным, может быть, легче, чем кому бы то ни было, понять эту заповедь, потому что именно она привлекала и воодушевляла русскую религиозную мысль. Без нее Хомяков никогда не заговорил бы о соборном устроении Церкви - основанном целиком на любви, на высочайшем человеческом единении. Это богословие с очевидностью показывает, что Церковь в своей полноте свидетельствует не только о заповеди любви к Богу, но и о заповеди любви к ближнему, и немыслима как без первой, так и без второй.

Без нее [заповеди] учение Соловьева о богочеловеке лишилось бы смысла: богочеловечество в действительности осуществляется в Теле Христовом только тогда, когда органическое единство этого Тела оплодотворено великим движением братской любви, когда все соединяются вокруг единой чаши и принимают Причастие в единстве Божественной любви.

Только эта заповедь позволяет понять Достоевского, говорившего, что мы все ответственны за всех. Да, русская мысль уже больше века пытается постичь, что значит отдать душу за другого, она хочет показать этот путь любви, путь подлинного человеческого единения, которое в силу своей глубины становится уже единением с Богом. В истории мысли часто бывает, что сначала появляются теоретические предпосылки в философии и богословии, а затем уже идея стремится воплотиться в жизнь. Теоретические предпосылки пути единения заняли все пространство русских духовных поисков XIX века. Они нашли отзвук во всем мире. Они оказались по-человечески гениальными, довели до апогея творческое напряжение русской мысли и составили ее основную характерную черту. Никакая война, никакая революция не могут разрушить того, что было выработано философским и религиозным гением России. Достоевский пребудет в веках и другие тоже. У них мы можем почерпнуть огромное количество сведений, ответов на самые трагические вопросы, решение проблем, кажущихся неразрешимыми. Можно смело сказать, что главным предметом русской мысли XIX века является вторая заповедь (12) , ее догматические, нравственные, философские, социальные и другие аспекты".

Поэтому для нас, православных, укорененных в Церкви и пропитанных этой философией русского народа, задача ясна: мы должны сделать эти теоретические предпосылки, философские системы, богословские концепции, эти понятия, вновь ставшие священными, - соборность, богочеловечество, - практическими указаниями как для нашей внутренней жизни, так и для наших действий.

"Мы призваны воплотить в жизненном творчестве понятия соборности и богочеловечества - основы нашей Православной Церкви. Мы призваны к тому, чтобы противопоставить тайну истинного единения лживым отношениям, которые устанавливаются между людьми. Таков единственный путь жизни. Вне его - только смерть в огне и пепле, смерть из-за всяческой ненависти, разделяющей современное человечество, ненависти между классами, народами, расами...

Всем формам тоталитаризма с мистическим оттенком мы противопоставляем единственную реальность - личность, образ Божий в человеке. Всем формам пассивного индивидуализма в демократии мы противопоставляем соборность (13).

Так экклезиология соединяется с антропологией и социологией. Сила этих слов в том, что автор воплотил их. При жизни она не была понята: ни в своем видении особого монашеского пути ( "Пустыня человеческих сердец, -говорил ей Митрополит Евлогий, - станет вашей пустыней"), ни в своем понимании социальных проблем, связанном с вышесказанным. В Советском Союзе мать Марию во всей ее значимости открывали постепенно - и в церковных кругах, и в литературных, где помнили, что она была поэтессой, подругой Блока. Но вопрос, поставленный ею, остается.

После свободного обращения князя Владимира Киевского и Крещения Руси, которое стало более 1000 лет назад одновременно и рождением ее глубинной идентичности, эта страна с трагической историей сделала попытку воплотить христианскую весть. Началом этого пути стала отмена смертной казни святым Владимиром из стремления к верности Евангелию. Падения и неверность Христу были многочисленны, но в своей глубине Россия верна поиску полноты и торжества Справедливости и Истины. Даже современный социализм был воспринят в "тональности", отличающейся от западной, а именно - не только как решение социального вопроса, но как решение всех вопросов. Сегодня, после ситуации, созданной не- и антихристианскими устремлениями к социальной справедливости, умы вновь обращаются к христианской вести о социальной справедливости и обретают основу цельности человека и его достоинства через поиск в нем божественного.

После падения христианского государства в 1917г. русская философско-религиозная и общественно-христианская мысль достигла своего расцвета в эмиграции. Это, в частности, деятельность, осуществлявшаяся "Православным делом" и "новоградцами", а также другими - их детьми по плоти или по духу, которые пытаются сейчас установить духовную связь с тем, что рождается в России. Там, кроме академической богословской мысли, можно найти и независимых богословов вроде о. Сергия Желудкова, ищущего новый церковный язык и диалог с секуляризованным обществом; таких мыслителей, как Е. Барабанов и группа "Под обломками"; глубокого мыслителя и человека действия Игоря Огурцова с его социальной христианской ("бердяевской") программой. Пьер Эммануэль нашел о нем и высланных в принудительную эмиграцию философах точные слова (14) . Краснов-Левитин также разделяет эти социальные взгляды. Другие, не знающие друг друга или знающие плохо, относятся друг к другу враждебно. Однако по сути все эти течения, все эти страдания объединяет поиск одной и той же справедливости и истины. Они соединяются и с теми, кто в эмиграции ( переживающей сейчас свою третью волну), и с теми, кто в совершенной материальной нужде сумел тем не менее передать Западу нечто от своего духовного наследия и взять от него лучшее.

Что до встречи с Западом, то она не сможет произойти, если игнорировать наследие и критический дух Реформации. Так, некий Жан-Луи Леба, размышляя над причинами возникновения политического богословия и над невозможностью райской епифании, воплощенной "Идиотом" Достоевского, лишь касается корня понимания социального вопроса.

"Вот Дон Кихот и Идиот, христианство западное и христианство восточное, и оба - да иначе и быть не может - испытывают притяжение Креста; одного искушает вера в то, что историческая неудача демонстрирует ложность идеи епифании, и он ожесточенно пытается силой достичь ненастоящей, иллюзорной, катастрофической, морализирующей и тоталитарной победы; другого же - вера в то, что исторический провал и страдание, сопровождающее его, раскрывают истину христианства и ipso facto воздают славу преображению этого мира мрака.

Против этих двух искушений есть только одно оружие - напоминание, что жизнь верующего, будь он Дон Кихот или Идиот, "есть странствие, и это странствие имеет смысл только в свете своей апокалиптической цели"(15).

В центре этого поиска, встречи и странствия - человек, Адам, однако и Бог тоже, Его "идею" о человеке, некий "миф об Адаме", по выражению одного из друзей и учеников Бердяева - Георгия Серикова(16) , нужно раскрыть.

И только после этого, сжато резюмируя смысл идеологической борьбы, происходящей в масштабе всего мира, - такой, как ее восприняло большинство носителей русской религиозной и философской мысли, -вырабатывается христианский ответ на социальную проблему в пост-марксисткой и пост- капиталистической перспективе, появляется такой воинствующий христианин из "левых", как Георгий Федотов, перечисливший признаки социального возрождения в лоне христианства, в числе которых он назвал энциклики Льва XIII и Пия XI(17).

В православной России не было серьезных движений или организаций в поддержку христианского социализма. Но зато она демонстрировала целый ряд весьма значительных явлений в сфере религиозной мысли по политическим вопросам. Уже философия славянофилов, ставших первыми русскими оригинальными православными мыслителями, обладала социальной окраской. В русских крестьянских общинах и в народной монархии они пытались увидеть средство воплощения "социальной справедливости".

"В конце XIX века Николай Федоров стал тем самым оригинальным и глубоким православным мыслителем, для которого социальный вопрос - в плане практического разрешения - оказался в центре его поисков и видения. В XX веке у нас появилась целая школа православной религиозной философии, вышедшая отчасти из марксизма, часть сторонников которого -таких, как Булгаков и Бердяев, - попыталась взять у Маркса и вернуть Христу социальную идею, несправедливо отобранную у Церкви.

В настоящее время в России, как и во всем мире, социальное Евангелие Христа борется с черным богословием Маркса. От исхода этой борьбы зависят судьбы мира, так как, несмотря на кажущуюся слабость христианства во всех происходящих событиях, только в нем есть нравственная сила, способная строить, а не разрушать. Строить не тюрьму, а свободное единение личностей. Вне христианства есть только борьба классов и народов, даже если допустить, что можно избежать беспрецедентной тирании "социального" государства. В христианстве облик общества, которое должно сменить хаотическое капиталистическое общество, пока не ясен. Будет ли оно называться "социалистическим" или нет, неважно. Важно, чтобы, оберегая свободу человека, оно было шагом вперед к воплощению этого идеала, возможно и неосуществимого на земле, - к братству, героическая мечта о котором не умирает в лоне христианства с самых первых дней Иерусалимской Церкви.